...рассказана не мною, но очень примечательная во многих смыслах.
******** Есть люди, которые по какой-то прихоти природы получают от жизни очень много - сразу и без особых внутренних усилий. Их личное и общественное устройство на этом свете идёт так, как будто какой-то незримый ангел-хранитель держит над ними ладонь и защищает от невзгод. И есть люди, которым всё дается с кровью, с выдиранием из почвы, с хрустом костей, со скрежетом зубовным. У меня такой была бабушка, папина ма – как мы её называли. Порядочнейший, умнейший и несчастнейший человек. Всё ей давалось в плане жизненного устройства необычайно трудно, и это - при всех врожденных талантах и способностях. ВСЁ было необычайно тяжело и трудно. Всё абсолютно. Жизнь прошла, скрючившись, до самого её конца. Она достойно, но так тяжело прожила жизнь (и умерла в муках), что меня, когда я хотел её именем назвать дочку, отговаривал от этого мой собственный отец, её сын. И отговорил. А есть у меня и такие родственники, друзья и знакомые, которые в жизни, по большому счету, при всех своих талантах для реализации их не ударили пальцем о палец, и при этом всё у них получалось сходу. И семья, и работа, и доход, и спокойствие, и наслаждение удовольствиями всевозможных сортов, и творчество. Тут возникает прямо-таки ощущение какого-то рока. Одни вполне достойные люди идут по жизни, смеясь. Другие - не менее достойные - хрипя и задыхаясь от напряжения, всхлипывая на поворотах.
...К таким личностям относилась и Фанни Давыдовна, пусть земля ей будет пухом, нехорошо смеяться над покойниками. Сегодня ночью её светлый сумасшедший образ впервые за пятнадцать лет проник в моё исковерканное джином - с тоником и без оного - сознание. Она страдала так же, как и моя бабушка, но, в отличие от бабушки, страдала за глупость – свою и своих родителей. Даже скорее так: сперва – за глупость родителей, а потом уже за свою собственную глупость. Ведь свою глупость она имела шанс исправить ещё при жизни, но так и не сделала этого. Фанни Давыдовна девочкой приехала в Советскую Россию вместе со своими родителями, американскими коммунистами, в середине 30-х годов прошлого века. Приехали они из Бронкса, Нью-Йорк сити, покинув особняк о трёх этажах и восьми комнатах на каждом. Приехали они строить коммунизм. Они не могли строить коммунизм-для-всех у себя в Бронксе, чего жаждала душа их, - ибо в Америке вообще можно строить его лишь для одной отдельно взятой семьи – для своей собственной. И они его, между прочим, построили, и теперь рвались строить уже для других.
Фанни Давыдовна прожила на свете восемьдесят шесть лет, из них большую часть – в Советской России, но до самого конца так и не избавилась ни от чудовищного английского акцента, ни от кореженья русских глаголов. Этот акцент и это кореженье, принимавшиеся за издевательство над русским языком, ей пытались выбить вместе с зубами на протяжении тех двадцати двух лет, что она провела в лагерях. Зубов у Фанни Давыдовны не осталось, а акцент и дикая речь - сохранились. Родители её погибли задолго до того, как Фанни Давыдовна вернулась из Магадана, но ни печальные обстоятельства их безвременной кончины, ни английский акцент не помешали Фанни Давыдовне с гордостью получить обратно свой партбилет на Старой Площади в Москве – в то время, как остальные бывшие иностранцы-коммунисты, в то время из того же Магадана возвращавшиеся, - не только никакого билета обратно получать не хотели, - а напротив, будучи от природы неблагодарными скотами, стремились как можно быстрее покинуть пределы приютившей их страны, чтобы вернуться в объятия капитализма в странах своего исхода.
Фанни же Давыдовна, одинокая, сгорбленная, страшная, похожая на бабу-ягу, с молодым огнём в подслеповатых очах и ртом, полным стальных зубов, осталась строить коммунизм. Ей выделили комнату в коммуналке и вернули изящный кружевной зонтик – единственное, что осталось от матери, арестованной теплой московской майской ночью тридцать седьмого и в том же году сгинувшей – бесследно и навсегда. С этим зонтиком Фанни Давыдовна ходила на партийные собрания, на демонстрации, на митинги протеста по поводу войны во Вьетнаме и на Ближнем Востоке, на торжественные заседания – на все общественные мероприятия, куда её приглашали и не приглашали – на протяжении последующих сорока лет. Седая как лунь, одетая зимой и летом в старое пальто некогда зеленого цвета, подаренное ей кем-то из жалости, она ходила с зонтиком так долго, что от него остался один скелет, но таскала зонтик с собой, вызывая ужас соседей, прохожих и ответственных работников. Размахивая этим скелетом, она выступала на всех собраниях, на чудовищном своём русскообразном языке, с картавыми идиоматическими оборотами на идиш – втором языке своего детства - клеймя чилийскую хунту, генералиссимуса Франко и израильскую военщину. Она произносила речи ультрапатриотического содержания, вызывавшие тоску и зевоту даже у правоверных, - и даже подруга её, глухая как пень, ортодоксальная большевичка Мариэтта Шагинян, выслушав очередную речь через слуховой аппарат, как-то сказала ей прилюдно: «Фаня, ты идиотка».
Фаня осталась на родине победившего социализма до самого конца. Она была единственной в Публичной библиотеке, где я когда-то работал с нею, кто отказался сдать свой партбилет даже после провала Августовского путча в девяносто первом. Она вступила в КПРФ и участвовала во всех уличных шествиях этой партии, но на открытые собрания её не допускали – у присутствовавших коренных пролетариев начинали самопроизвольно сжиматься кулаки при звуках её голоса, издевательски, как они полагали, коверкавшего нормальную русскую речь. Они повторяли распространенную ещё среди колымских надзирателей и вохры ошибку полувековой давности, но некому было им рассказать об этой ошибке. Фанни Давыдовна не любила вспоминать о перегибах прошлой власти, да вдобавок совершенно оглохла, и потому шипения пролетариев не слышала.
Последнее, что я слышал о ней... В дни расстрела парламента, в печальном октябре 93-го, Фанни Давыдовна, опираясь на клюку и держа скелет своего зонтика, притащилась к зданию, где засели бунтовщики. Никто не знает, как удалось ей миновать все заслоны и проникнуть в парламент, но она сделала это. Говорят, что всем встречным спецназовцам она показывала затасканное, изорванное на сгибах письмо, присланное ей сорок лет назад лично Хрущевым с поздравлением к очередному празднику Великого Октября, - и охрана расступалась, полагая, что речь идёт всего лишь о полоумной, безвредной старухе.
Мне рассказывали, что, когда начался штурм, Фанни Давыдовна добровольно осталась прикрывать отход защитников Белого дома. Я более чем уверен, что никто ей этой миссии не поручал. Более того, я почти уверен, что эта сгорбленная, трясущаяся, почти столетняя старуха, была единственной, кто стоял у входа в осажденное здание в тот момент, когда на штурм двинулись элитные армейские части. Бог весть, что творилось в седой её голове... Я знаю лишь (и верю я в это истово, хотя любая историческая легенда неизбежно обрастает дополнительными мифами) что, когда, теперь уже без перерывов, загрохотала стрельба и в холл хлынули спецназовцы, - Фанни Давыдовна дико закричала что-то невразумительное – на русском, английском или идиш, этого я не узнаю уже никогда – заковыляла на клюке наперерез, подняла свой зонтик и ударила им одного из солдат...
